1.

1. История о том, как Зу стал называться Зу и как у него появилось такое замечательное гуманоидоподобное тело

Для начала важное примечание:

Человек, люди – применяется как к землянам, так и к кринийцам и другим разумным расам любых планет и миров, когда они говорят о самих себе, потому что означает лишь отношение к разумному существу (ни один землянин не называет себя землянином, он говорит "Я человек", так же поступают и представители других планет и миров).

*

Одним прекрасным осенним днем, когда еще не холодно и не сыро, но деревья золотятся прощальной листвой (как поэтично-то), появился… я. А затем я спал. Сотни три лет примерно. Мечта, правда?

Но вскоре пришлось проснуться. Точнее, меня грубо разбудили. Начали с вопроса «Кто ты?», изучали, изучали, закончили вопросом «Что ты?», но кажется, так ничего и не выяснили. Ну или мне не рассказали.

Правда, я и сам не особо интересовался, потому что торопился сбежать. Как только осознал такое слово — «сбежать», так сразу и захотелось попробовать. Когда я исполнил свое желание, долго ругал себя, что не сделал этого раньше. Как говорил мой друг: не ругайте ленивых людей, они ничего не сделали. Правда, именно я был не ленивым, а глупым, потому что не знал, что чтобы что-то сделать, нужно просто захотеть.

Помню, я лежал, распластанный на металлическом холодном столе, маленький мягкий мокрый комочек, утыканный иглами и удерживаемый ремнями, и вдруг кому-то пришло в голову открыть шторы. Я увидел его… Небо. Черное, голодное небо, наполненное зубами звезд. Разверзнутая пасть, желающая поглотить меня и подарить тепло и вечный покой, по которым я так соскучился.

Одна звезда горела ярче остальных. Она и подсказала мне это новое слово — «сбежать». Я немного напрягся, закрыл то, что было у меня вместо глаз, и очутился в ледяном вакууме космоса.

Как же там тихо! Было тихо настолько, что болело то, что было у меня вместо головы. Предмет, так и не получивший названия. Как и весь я на тот момент. Самое умное и самое глупое создание. Чье же? Самой вселенной? Людей? Кого-то еще, кто называет себя «люди»? Тогда я не знал. И эта история не о том. Эта история о моем теле. Теперешнем, настоящем, чувствующем тепло и прикосновения.

Плыл я в космосе еще какое-то время. Оттолкнуться там, знаете ли, не от чего. Поэтому пришлось быстро учиться пускать газы. А как их пускать, если и воздуха вокруг нет? Правильно, пришлось создавать нужные газики прямо в себе, а потом искать отверстие для их выпускания. И так, долго наводя и стреляя, добрался я до желтой, как глаз дракона (о которых я тогда еще не знал, но сейчас-то знаю, вот и рассказываю, как могу. И вообще, не возмущайтесь, я тогда и говорить не мог, и уж тем более писать без ошибок, да и с ошибками. Так что все, что я рассказываю, будет как тот прикол Шредингера, вроде и есть, а может, уже и нет, и не узнаешь, пока не проверишь. Или пока не поверишь — вам решать.) Так вот, увидел я планетку, желтую, как глаз дракона, и пустился к ней, сгорел в атмосфере почти до основания, плюхнулся в ледяной и недружелюбный океан, научился плавать, быстрее, кстати, чем пускать газы в космосе, и припустил от огромного трехротого кита к берегу.

На берегу, правда, меня ждали существа не менее недружелюбные. Вот они-то себя людьми и называли. Но сейчас их зовут кринийцами или крихомами, потому что они думают, что живут на планете Крин, и кажется, только я, да маленький народец, вырастивший звезду под названием Элон, знаем всю правду о так называемых планетах. Ну да ладно. Эта история не о планетах, эта история о моем теле, которое было создано по образу и подобию человеческому. Ну то есть, гуманоидному. А что, удобно же. Уж точно удобнее, чем быть китом с тремя ртами.

В общем, посмотрел я на этих восьмиконечных человечков (не считая головы), научился иронично хмыкать, и мигом отправился подальше, прям в соседнюю систему. А там… Ну, в общем-то, там Элон и был. Прекрасная, яркая, как душа ребенка, звезда, разливающая энергию по мирам и питающаяся черт-те знает чем. Думаю, даже элонцы не знают. И лучше, как говорится, не трогать, пока работает.

Свалился я на голову одному гуманоиду и узнал, что я, оказывается, все это время был «мерзопакостнымпостнымхарчком», так моя прежняя форма и называлась. Гуманоид мне попался непростой. Он был колдуном (в Элоне это не распространено, но все же норма. Глаза люди не вылупляют, с вилами не кидаются и сжечь никого не пытаются, когда видят всякое интересное, яркими красками да веселыми звуками подсвеченное). Взял меня колдун к себе, научил общаться. Ясное дело, не языку. Языков я отродясь не знал и не знаю. И сейчас с вами ни на каком языке не разговариваю, а вообще-то передаю код в виде образов или голосовой дорожки прямехонько куда надо, землянам в мозг, элонцам в гипофиз, кринцам в сетчатку, у кого что работает соответствующе моим самонаправляющимся настройкам. В общем, колдун молодец.

Стал я ему навроде сына. Или питомца. Зависело от настроения. Иногда и подушкой для нытья и битья подрабатывал. Прошла еще пара сотен лет, а может, и больше, счастливые же часов не наблюдают. С людей окончательно сошла шерсть, пальцы на ногах видоизменились, у кринийцев вон вообще половина конечностей отвалилась за ненадобностью, а у молипедов, наоборот, отросла парочка лишних… В общем, время брало свое. Брало все, кроме меня. Да и колдуна, которому изо дня в день становилось все скучнее и скучнее.

В итоге он придумал себе дело. Сделать мне тело. Надоело ему, что я ползаю по землянке в виде премилого мерзопакостногопостногохарчка. Понял он, что существо я неглупое, и решил, что с руками мне будет жить эту жизнь как-то сподручнее. Подошел как-то ко мне и спросил, конечно же, без слов, а только хитро улыбаясь:

— Харчок, а хочешь человеком стать?

— А? — удивился я. Я думал, что раз мыслю, значит, существую, а, следовательно, человек и есть.

Но оказалось, чтоб быть человеком, надо иметь определенный, хоть и прилично разнящийся от одного края вселенной до другого, набор конечностей и органов. Это мне колдун и объяснил. А потом спросил, рисуя на посыпанном опилками земляном полу палочку с двумя кружочками и рядом овальчик, мальчиком я хочу быть или девочкой.

У меня перед тем, что было вместо глаз, был пример только мужского пола, так что выбор был очевиден. Колдун хмыкнул и начал думать. Долго думал. Не сто лет, конечно, но я, занятой своими делами (например, успел научиться потреблять углекислый газ и вырабатывать кислород, внушил предкам крихомов, что было бы неплохо оставить себе тепловое зрение, а прихомам подкинул метеорит со следами бактерий с Крина, чтобы они поняли, что есть еще жизнь во вселенной и поехали ее искать и изучать, а еще я научился петь песенки на манер йодля (там как раз язык никакой не надо знать, а мне еще и иметь его. Не в плане как способ общения, а в плане органа для воспроизведения звука. В общем, мне было очень хорошо и весело)). Итак, я, занятой своими делами, и не заметил, сколько времени прошло. Да только стал мой колдун насупленным и дерганным. И когда я отращивал из своего мягкого склизкого бочка ручонку, чтоб его погладить, он только плечами водил и отпихивал меня. Видимо, крепко колдун задумался.

Это поведение сподвигло меня обратить внимание на его дела более пристально, чем я делал обычно, месяцами, если не годами, валяясь под лавкой на земляном полу и выдумывая от скуки всякие вещи. Например, я одновременно мог быть на полу в землянке колдуна, на Элоне, прям на самом, попивая его горячие лучистые энергетические бока, на всяких землях, кринах и «планетах», у которых в названиях наборы букв и цифр, в мирах огня, воды, земли и воздуха, и в безвоздушном космосе, который единственный не особо менялся, только постепенно заполнялся мусором.

Я так мог, потому что в какой-то момент осознал, что времени нет. Время придумали уже после того, как придумали меня. Людям так жить легче, чтобы страшиться будущего, вздыхать по веселому прошлому и игнорировать настоящее. Я же профессионально игнорировал все сущее и несущее, эфемерное и твердое, и сам был скорее каким-то абстрактным понятием, чем физическим объектом. Хотя это я уже вас путаю, потому что это метафора. Да, в душе я поэт. Ну или как минимум прозаик.

Так вот, решил я, что колдун слишком долго думает над проблемой, да и щелкнул пальцами. Метафорически, конечно. Превратился я, значится, в гуманоида, вполне себе стандартного, как мне думалось. Две ноги, две руки, по пять пальцев на каждой, да отросток меж ног. На животе пупок, незнамо для чего и отчего появившийся. Два уха, чтобы слышать, два серых глаза, чтобы видеть. Волосы на голове для защиты от солнечного удара, кожа на всем теле, чтобы всякая грязь не прилипала, а если прилипала, чтоб мои мембранки не принимали ее за еду и не впитывали в себя. Ну и рот, чтобы говорить. Хотя это до сих пор не требовалось. Но зубы мне нравились, такие твердые и стучат смешно. Оставил.

Колдун глянул на меня и обмер. Благо, не навсегда. Я ему пальцем в серединку груди постукал, и он ожил. Поболел немного, месяца четыре, а потом сказал мне:

— Надо тебе, Харчок, переезжать. Теперь в нашем мире нет колдунов. Да и не было никогда, что и выяснилось сотню лет назад. С тех пор гонения на нас. Я-то уже стар, да и жду тут кое-кого. А вот тебе лучше убираться.

— Куда? — обиженно спросил я. Вот так, только, считай, родился, уже куда-то выгоняют. Неприятно.

Колдун посмотрел на меня глазами, умными и серыми, как мои (ведь я весь образ с него и срисовал, где мне еще было примеры брать?), и поднялся с лавки, чтоб собрать мне узелок.

Не стал я старика разуверять в том, что мне нужно есть и спать. Взял узелок, погладил теперь не всасывающейся в туловище розовой рукою его плечо, да вышел из землянки.

И предстал передо мной зеленый мир, о котором я почти забыл, пока пел йодлем. Широта и звуки поначалу придавили меня, напугали, но я метнулся на другие «планетки», глянул, вспомнил, что везде так, да и успокоился.

Побрел я неловко на новых своих ногах по холмам и лесам, встречая птиц и животных, изучая их, пытаясь общаться (безуспешное занятие), да пробуя иногда их на вкус, так, для интереса. Еда мне была не нужна, как и сон, и вода, и, собственно, воздух. А нужно мне было то, чего как раз у меня не было. Общения. Вышел я из лесов в деревню, подивился, какими элонцы стали за годы эволюции. Попытался познакомиться с одной семьей фермеров и был изгнан из деревни посредством вил, факелов и улюлюканья.

Бежал я долго и наткнулся на спокойную широкую реку с прозрачными водами. Узнал, что такое отражение. Мне оно понравилось. Изучал себя, пока вода не замерзла и я не узнал, что такое лед и как по нему кататься (катался не я, а приходившие покататься люди. Они тут и на санях ездили, и коней переправляли. Бесстрашные создания, в общем). Никто меня не беспокоил (потому что приняли за камень, да), оброс я на берегу ракушками и мхом. Смотрел я на поколения приходивших к реке людей. Даже видел, как делают новых людей. И все брачные ритуалы этих самых интересных животных повидал: и стихи читали, и на лютнях играли, и на спор через камни прыгали, и на руках дев через реку таскали, чтоб те ножки не промочили. В общем, романтика.

И только тогда понял, почему люди меня так напугались. Я же на них не похож. Выше в два раза, да еще и когда разговариваю, рот не открываю. Да и про колдуна все понятно стало, ведь он внешне такой же, как я. Как тут не испугаться. Натурально же великан из страшных сказок! Хотя, может, я все путаю и сказки после встречи со мной придумали… Не помню уже. Улучил я минутку, когда никого рядом не было, покрутил хрустящей шеей, развел руки, сделал пару асан, чтобы разогнать кровь по конечностям, и пошел опять к людям. Там, где была когда-то деревня, из которой меня гнали, теперь стоял густой лес, а за ним высился, словно клык саблезубого тигра, белый замок. Пошел к нему.

Перед замком, как и полагается, был город за стеной. А перед стеной поселения для земледельцев. Там я и гулял, нашел базар, смотрел, как люди двигают лицом и губами, когда разговаривают. Притворился покупателем яблок и потренировался открывать рот, когда передаю иллюзию, что разговариваю, собеседнику в мозги. Продавец будто что-то заподозрил, но созданный мною в кармане медяк и протянутый ему дружелюбно на посеревшей моей ладони рассеял все сомнения. Грыз я яблоки, шел дальше и думал, что надо тренироваться лучше, потому что, как оказалось, это тело не любит вилы и огонь. А еще я разучился из него перевоплощаться. Точнее, никогда, видимо, и не умел.

Да, это оказалось бедой, и еще той. Сначала столько лет мечтать о теле, потом получить его и понять, что это просто тюрьма для сознания! Как же тяжело мне было. Мое прежнее тельце, если к нему вообще применимо такое четкое и твердое определение, мне нравилось больше. Я мог стать маленьким и почти невидимым, я не хотел… ну, ничего. А теперь то нос зачешется, но углекислый газ посинтезировать захочется, то еще чего-нибудь, не скажу, чего.

Вдоволь наобщавшись с людьми, которые были чуть выше тех, что я встретил первыми, но все еще мне только по грудь, я отправился в путешествие. Хотел отдохнуть от шума и суеты, поплавать в вакууме космоса. Оказаться, так сказать, в пустом чреве вселенной.

Но не тут-то было! Не успел я окунуться в желаемую и такую приятную тишину, как почувствовал что-то неизведанное ранее. Мне было холодно. Очень! Космос оказался ужасно холодным и недружелюбным. Да как же так? Поняв, что если пробуду здесь еще немного, то заморожу то, что у меня вместо мозгов, и не смогу никуда перескочить, я, недолго думая, а точнее, совсем не думая, прыгнул на Землю. С большой буквы которая. Планета такая, вокруг Солнца крутится.

Телесно я на ней не был ни разу, и было интересно ощутить тепло светила и тяжесть немного разреженного воздуха. Упал я в пустыре и никто меня не видел. Кажется. Полежав какое-то время и подумав о том, почему небо голубое, я таки встал и побрел к ближайшему поселению. Пока лежал, немного прирос к земле, окончательно испортив одежду, в которой был все это время. Она клочьями, перемешанными с корнями трав и кусочками почвы, висела на моем исхудавшем теле.

Двигаться по Земле оказалось тяжеловато, меня будто придавливало сверху. Я решил, что как только раздобуду какую-нибудь одежду (так как создать я ее почему-то не смог, то ли устал, то ли забыл, как), то сразу же покину этот недружелюбный мирок и отправлюсь куда-нибудь, где больше кислорода в воздухе. Потому что в этом теле кислород я синтезировать перестал, только углекислый газ и получался, а оно мне не надо, с кислородом как-то приятнее, такое, знаете, легкое чувство в голове.

Добрался до деревни я спустя пару суток. Полз, еле переставляя непослушные ноги, костеря Солнце на чем свет стоит. Хотя он ни на чем не стоит, а историю про черепаху колдун придумал в шутку, когда я достал его расспросами, в те далекие времена, когда еще не ленился и не валялся месяцами под лавкой без движения. Эх, я бы и тогда, когда брел по Земле, не прочь был поваляться.

Вскоре до меня дошло, что я приболел. Я ощутил внутри себя эшелоны стремительно возникающих и исчезающих микробов, которых раньше не было. Стараясь силой воли вытравить их побыстрее, я временами совсем отключался от реальности, ментально копаясь в своих уставших органах и выискивая очаги поражений. Незаметно я приблизился к захудалой деревеньке. Было тихо. Почти как в космосе, только трава шелестела.

На отшибе тлел огромный костер. Только когда ветер на миг переменился, я понял по запаху, что кто-то сжигал трупы. Людские трупы.

Мысли о войне исключались. Не было нужных атрибутов. Гонения на ведьм вроде бы уже закончились, я их лично наблюдал, будучи еще харчком и валяясь в тоске на голом полу землянки, и сейчас точно прыгнул в другое время, это единственное, в чем я был твердо уверен. Вдохнув поглубже, я понял, что от тел исходит знакомый мне запах. Не то, чтобы я часто нюхал трупы… Чуть позже (а я все начал делать как-то уж совсем замедленно), понял, что похоже пахнет от меня.

Чтобы сложить два и два и понять, что я заразился какой-то жестокой заразой, скосившей всю деревню, понадобилось битых три минуты. Я решительно побрел к самому главному зданию любой деревеньки — церкви. По счастью она всегда оказывалась еще и рядом с кладбищем. Что не могло не обнадежить меня, ведь почки и сердце явно давали понять, что скоро оно мне понадобится. Я с таким предвкушением ждал освобождения от бренной оболочки, что оно уже снилось мне наяву. Достигнув большой каменной плиты, прикрывающей чей-то давно истлевший труп, я упал навзничь и планировал отныне никогда не вставать.

Но моим планам не суждено было осуществиться. Сердобольный священник, волею судеб оставленный чумою в живых, увидел меня, позвал пару человек, что, видимо, ночевали в церкви, и вместе они утащили меня в его келью, где он накрыл меня тремя слоями одеял, заставил выпить что-то мерзко-горькое и обжигающие, а потом не разрешал вылезти из-под мехов, потому что «Тебе надобно пропотеть, милчеловек. С пóтом она, зараза, и выйдет». Я хотел ему объяснить, что помимо повышенной температуры организму нужна еще помощь извне, чтобы победить болезнь, но передумал, вовремя поняв, что притвориться говорящим с настолько плотно присохшими губами не смогу, а пугать человека, который пытается помочь, ну это как-то некультурно. Так и лежал, и потел, и вонял, и частенько впадал в беспамятство, совсем не похожее на то мое состояние, когда я ментально летал в какой-нибудь уголочек вселенной посмотреть, что там делается, пока мое тельце лежало недвижно в совсем другом месте.

В конце концов я умер. Точнее, тело мое сдало окончательно, похолодело и из персиково-розоватого стало превращаться в серое. Священник погрустил, помолился надо мной, да прочитал молитву над моей могилой.

И…

Я понял, что у меня проблемы. Тело умерло, сознание — нет, что, разумеется, замечательно, но! Отлепиться от тела я не мог и лежал в чертовом гробу черте знает сколько времени! Холодное туловище, теперь восково-желтоватое, будто совсем и не портилось. Я не мог двигать телом, мог лишь петь йодлем, как бы про себя, внутри головы, так сказать. Ну, пел, что еще оставалось.

Не хочу знать, сколько десятилетий прошло, прежде чем меня решили выкопать. Когда я услышал голоса и шевеления, стук лопаты о крышку разбухшего от влажной земли гроба, я так обалдел, что одною силою страха запустил в груди давнишнее бесхозное сердце. И когда парочка мародеров таки отперли мою убогую обитель, я поднялся, размял хрустящие руки и, забыв, что надо шевелить губами, воскликнул: «Я жив! Я еще жив!».

Мародеры, парни не из пугливых и брезгливых, сначала с недоумением воззрились на меня, но потом поняли, что меня не вчера похоронили, что воняю я будь здоров и вообще одет по прошловековой моде, с дикими криками улепетывали, побросав лопаты и добро, что успели стащить с других мертвецов. Точно не уверен, какие мифы после этого появились, про вампиров или зомби, но потом почитывать книжки мне было весело.

Я побрел к воде, и когда нашел озеро, долго смотрелся в его гладь, как в зеркало, словно какой-то нарцисс. Был я худ, сер и грязен. Но зато земные люди были одного со мною роста, что могло облегчить мои скитания. Надо только отмыться и раздобыть что-нибудь не настолько истлевшее из одежды.

Я сделал глупый выбор и сначала помылся в озере. А после этого как-то не возникало желания облачаться в похоронные одежды. Поэтому я не придумал ничего лучше, как побрести по лесам, по долам голым. Мне-то все равно, а вот первая попавшаяся женщина взвизгнула, уронила лукошко с ягодами. Но не убежала. А даже с каким-то бесстыжим интересом начала меня рассматривать. К тому времени из-за движения и солнышка я из бледно-желтого превратился в бледно-персикового, а вот от таких взглядов мой организм даже, у меня не спросив, кинул на щеки румянца.

Я прикрылся ладошками и попросил одежду, хоть какую-нибудь.

— Мужского у меня ничего нет. Только плащ где-то в сундуке валяется, от отца остался. Обокрали, пока купался? Ну, пошли. — Она хихикнула и проскользнула мимо меня на опушку леса. Я за ней.

Дом у женщины стоял одиноко, прикрываемый ветвями двух молодых дубков. За оградкой вальяжно разгуливали курочки и петушок, на привязи был здоровый улыбчивый пес, который начал бить хвостом по земле при виде хозяйки. Я так и ковылял, держась руками за… чуть ниже центра тела. Проклиная себя за такую дотошность при изготовлении сего сосуда жизни.

Женщина, маленькая, полненькая, рыжая и теплая, словно зажженная свечка, весело припевая ковырялась в большом сундуке. Кроме него в домике была кровать на печке и стол с одним стулом. Я стоял как истукан, потирая затылком потолочную балку.

— Вот! — Она подала мне тряпку, которую я развернул, проворно нашел рукава и быстренько закутался.

Следя за моими действиями, она сказала:

— Я Мира. А тебя как зовут?

— Харчок, — ответил я, запахивая поплотнее серую тонкую мантию.

Мира расхохоталась, да так весело, что и я подхватил, и ментально, и физически.

— Что за ужас? Шутишь ты так, что ли?

— Нет, меня так папа назвал. Мерзопакостныйпостныйхарчок.

— Значит, папа твой шутником был. Нельзя с таким именем жить, — уже серьезнее сказала она и, усевшись на единственный стул, пристально меня оглядела. — Тебе нужно приличное имя.

— Может, Мир?

— Мир и Мира?

— Да, — отчего-то смущаясь, кивнул я.

— Ну нет уж. Придумай что-нибудь другое.

— Хорошо, придумаю. Спасибо за плащ.

Меня что-то пугало и привлекало в ней, а от того, что привлекало, пугало еще больше, поэтому я решил, что хватит пользоваться чужим гостеприимством и пора и честь знать. Улыбнулся ей, отвернулся и вышел из домика. Но не шагнул и шагу, как ее рука схватила меня за локоть.

— Дрова наколешь мне? За плащ. А то спасибо на хлеб не намажешь.

— М-м… Да. Только покажи, как.

— У-у-у, городской, что ли? Не знаешь, как дрова колоть! — Мира покачала головой и снова проскользнула вперед меня. А я за ней.

Она обошла домик, там был у нее пенек, топор и небольшие бревнышки. Одно она взяла, установила на пенек, замахнулась топором и расколола надвое. Потом каждую половинку надвое, и каждую четвертинку еще раз надвое. Нравится мне слово «надвое», простите. Я когда его впервые услышал, неправильно воспринял, думал, оно означает что-то делить на двоих, иметь общий предмет. Ну да ладно.

Кивнул я Мире, взял топор из ее теплых рук и повторил манипуляцию. Учиться я любил и вещи из других вещей тоже делать любил, а еще дрова такой приятный звук издавали, когда кололись. Почти как мои зубы. Вскоре, когда приноровился к тупому лезвию да кривости пенька, я начал щелкать зубами в такт расколов, создавая странненькую трескучую мелодию.

Мира тем временем на месте не стояла, кормила кур, поила пса, шуршала по дому, и вышла ко мне только когда дровишек на траве стало больше, чем бревнышек.

— Молодец, хорошо поработал. А чем это ты там стучишь?

— Так топором же, — не понял я и повернулся.

Она стояла в чистом платье, другом, не в том, что было при нашей встрече. Крутила на пальце прядь рыжих волос.

— И зубами? - спросила она.

Я сглотнул.

— И ими.

— Хорошие у тебя зубы. Редко такие в твоем возрасте сохраняются.

Я чуть не ответил, что зубами пока в жизни ничего, кроме щелканья, и не делал. С чего им темнеть и крошиться? Вот и стоят красивые. Но решил, что лучше просто сказать «Спасибо», что и сделал.

— Ну вот, буду тогда звать тебя Зуб. Есть пошли. Куриный суп сварила. Вино пьешь?

Опять же, что-то спасло меня и не дало ответить, что я не ем и не пью и не нужно мне это. Я закивал, вытер руки о предложенную тряпку и сел за стол. Мира стояла, стул был один.

— Я сделаю тебе стул, когда пойму, как, - пообещал я.

— Остаться хочешь? - неожиданно спросила она. И не успел я поперхнуться, как сказала: — Оставайся. На печи обоим места хватит. Только чур сам не лезь ко мне. Когда захочу, сама скажу.

Я ничего не понял, поэтому согласно кивнул. Доел суп. Вкусный. Или это потому, что я ничего такого еще не пробовал?

В ту же ночь Мира сказала, что захотела. Я не понял чего, пока она не залезла на меня и не сделала все сама. В ту самую секунду, когда я, казалось, или умру или рожусь снова от наслаждения и шока, мое дурацкое тело дало новый сбой.

Сначала я подумал, что чихнул. Но нет, я, черт меня дери, перекинулся во времени и пространстве, расщепившись на миг сразу во все известные мне миры, забрав с собой не только свое тело, но и продукт нашего с Мирой ночного бдения. Маленький красный комок рос с космической скоростью, совершенно не заботясь об отсутствии питательных веществ, тепла, пуповины и места, где он должен на самом деле находиться. Все это случилось менее, чем за мгновение. И вот я свалился вместе со своей почти точной копией в какое-то болото.

Дитя, сероглазое, большое, но с совершенно глупым лицом, глядело на меня, не находя слов и явно пребывая в шоке. И я его понимаю. Хотя, когда меня разбудили, у меня тела не было, а без него холод, голод и прочие беды как-то легче переживать.

Оно глядело на меня. Сказать «он» было страшно, хотя это был именно что он. Вылитый я. Или колдун, ведь у нас с ним на двоих одно лицо и тело. Теперь не на двоих, и даже, я чувствовал, отнюдь не на троих.

— Что я наделал? — воскликнул я, не трудясь двигать губами.

— Что ты наделал? — повторила моя копия, двигая чем надо и даже взявшись руками за голову, покрытую светлым, как у младенца, пушком.

— Кто ты? — решил спросить я, чтобы понять, насколько мое создание хорошо соображает, и совершенно забыв, что для этого мне даже напрягаться не надо, а только метафорически залезть в его голову и поощущать его мысли.

— Я… я…

Он не знал, кто он. А меня вновь начало клинить. Я не мог долго держаться в этом времени. Фигово. Очень.

Он что-то заметил, может, я исчез на мгновение, может, как-то видоизменился, но он вскрикнул и отскочил, сказав наивное:

— Страшный!

Я сосредоточил мысли, закрыл глаза и собрал пятую точку в кулак (метафорически!), чтобы хоть как-то успеть помочь бедняге до того, как меня перебросит без моего желания и ведома.

Внутренним чувством, не то зрением, не то осязанием, я понял, в какой стороне город. Я вытянул руку и сказал:

— Иди туда. Прикрой вот тут. Скажи, как кого-то увидишь, что купался и одежду украли. Повтори.

Он, заикаясь, повторил. Я кивал. На душе, так сказать, скребли кошки.

— Прости, — успел сказать я, прежде чем меня выбросило в космос.

Тело, вспоминая, как можно жить без тепла и кислорода, приходило в себя. Я боялся опуститься на какую-нибудь планету, вдруг еще дел натворю. Поплавал я в холодном космосе недолго. Мысли о Мире и том, что я нечаянно натворил, гложили меня. Я хотел вернуться к Мире, прям в тот же момент, и сделать все правильно. Но я еще никогда не перекидывался в свое собственное тело, когда так путешествовал. И я чуял, что все еще нестабилен. Что-то во мне пошло не так, что-то сломалось. И я не знал, как это починить.

Дрейфуя, я почувствовал тягу к определенной точке в пространстве бесконечного космоса. Понимая, что это не планета, я почти без опасений направился, куда звали меня инстинкты. Лавируя меж звезд, слившихся в яркие проносящиеся мимо меня полосы, я достиг того места, что так отчаянно звало меня.

Там, на фоне зеленой звезды, плавало в черном вакууме умирающее тело. Тело, ничем почти не отличающееся от моего. Я подплыл к нему, вторгся в чужой разум, начал объяснять, как сделать так, чтобы не задыхаться. Но он, мой очередной бедный двойник, так не мог. Может быть, мешали гены матери, а может, просто страх, но бедное мое дитя умирало, коченело, холодело у меня перед глазами, на моих ледяных, покрывающихся ледком руках.

— Сын, — сказал я беззвучно.

— Зу… — ответил мне он, выпустив последний пар из человеческих легких и умерев.

Мимо неспешно проплывал метеорит. Я приказал ему остановиться и пойти по орбите зеленой звезды. Приземлившись, я похоронил тело, так страшно похожее на мое, такое несчастное, неудачливое, попавшее не туда, куда следовало бы. На кривом холмике под зеленой иллюминацией появился еще один холмик, а под ним моя самая большая ошибка.

Что-то скребло меня изнутри. Пугало. Бесило. Заставляло кричать и сжимать кулаки до боли. Я повернулся на источник зеленого света. Звезда смотрела на меня, притворяясь безразличной, а сама хихикала, показывая вместо зубов выбоины на теле.

Я, не думая, влетел в нее со всего маху, надеясь расколоть свое тело и избавиться уже от этого брена. Но, видимо, мой неизвестный создатель учил меня делать все на совесть. И тело себе я создал на совесть, хоть и второпях и не обдумав деталей.

Пролетев сквозь зеленую крошку, я завис в черноте, холоде и мертвой тишине. Пробил звезду насквозь и оказался на другой стороне, смотря на голодную смеющуюся пасть того самого неба, что некогда, так давно, позвало меня к себе. Я оказался во чреве вселенной, как когда-то и хотел.